Письмо Владимира Николаевича Леоновича, русского писателя, поэта, костромича, кологривца, отдельной эпохой в жизни которого стало Пелусозеро, где он жил, творил, и где возвел вместе со своим сыном часовню – первую со времен революции, - и где построил себе маленькую избушку с широким окном с видом на озеро и выложил печь-каменку, согревавшую всех, кто останавливался на ночлег, в том числе и нас.
Письмо это стоит прочитать хотя бы потому, что написано оно было на заре всей Колодозерской темы и пропитано тем самым духом.
То была осень, кажется, 2004-го. Единственная встреча с Леоновичем и Лией Платоновной Глазычевой, дочерью последнего Пудожского священника, отца Платона, расстрелянного в 37-м.
Так вот, в том 2004-м году Владимиру Николаевичу было уже за семьдесят, а Лие Платоновне около восьмидесяти, если не больше. Мы были щенки, которым было позволено видеть действо. Владимир, забрав Лию из Пудожа, погрузил ее в свой утлый самодельный каяк и вез через Пелус, стоя во весь рост, широко загребая веслом как венецианский гондольер.
О чем только не говорилось в ту ночь, когда мы все вместе ночевали у Леоновича!
Лия Платоновна вскорости ушла в свет иной, а Владимир Николаевич, уехав в Кострому, сломал ногу и больше не приезжал. Четыре года назад ушел и он. Его крест возле часовни в Пелусозере освящал отец Аркадий... На следующий после той нашей встречи год, в июне 2005-го и было получено это письмо.
-------------------------------------------------
Написать о Лие Платоновне?
Проходит неделя острой тоски и вялотекущей мысли. Слова нейдут. Но тоска и мысль притягивает разные, до того посторонние впечатления о жизни, которые перестают быть посторонними и оказываются о НЕЙ, про нее, про нее ТОЖЕ.
Издателю своему в Тбилиси пишет Борис Пастернак, когда уже нарастает старательно насыпаемая сужденная ему Голгофа:
МОЮ ЖИЗНЬ МОГЛО БЫ ИЗМЕНИТЬ ЧЬЕ-ТО, ШИРЕ ЧЕМ НА МЕНЯ РАСПРОСТРАНЕННОЕ ВЕЛИКОДУШИЕ.
Эти слова, кажется, буквально точны. И когда при московском бичевании и распинании Поэта не нашлось ни единого в писательской толпе, кто подал бы голос протеста, гражданское общество, рассеянное по народу, поверглось в уныние... Нет такого общества – есть люди. Но я – о великодушии. Голгофа состоялась осенью 58 года и продолжилась “всенародной” кампанией по изничтожению “сорняка”, “свиньи”, “паразита” и врага человечества. Отовсюду поползли птсьма с гневными осуждениями... Материя слишком понятная. Бедные овечки.
Весной 59 понадобилось отношение грузинской интеллигенции, гэбэшники сочинили уничтожающее письмо и пришли за подписью к Первому поэту Грузии Галактиону Табидзе. Старик лежал в больнице. Что ж, ему простительно...
Но Гений и тут был гений: в ответ на предлжение подлости на глазах у комсомольских мальчиков Галактион Васильевич Табидзе выкинулся из окна больницы и расшибся о мостовую. Это было ШИРЕ ЧЕМ НА ПАСТЕРНАКА распространенное великодушие, оно коснулось не худших москвичей, напомнило каждому о ВОЛЬНОЙ ЖЕРТВЕ, о достоинстве человека перед лицом, то есть перед мордой лица толпы. Один их таких людей /Д. Данин/ написал толстую книгу о Поэте и о себе: “Бремя стыда”. Широкое, широчайше распространенное великодушие Грузина многими, однако, проглочено было безвозмездно. Народ не очень здоров, нравственные центры не отвечают на сигналы подлинного челоколюбия, но всегда готовы ощетиниться на “врагов”.
ДУХ ИСТИНЫ, ЕГО ЖЕ МИР НЕ МОЖЕТ ПРИЯТИ ЯКО НЕ ВИДИТ ЕГО, НИЖЕ ЗНАЕТ ЕГО – горькое наблюдение Поэта древности.
Но меня вот коснулось, меня проникло – уже давно потом – великодушие Галактиона. 7 лет с чувстом близким к счастью я переводил его стихи.
У Лии Платоновны много ДЕТЕЙ. У каждого из них – своя сиротская судьба, известная Матери-приимице. Каждое сиротство разделено ею с каждым ее питомцем. В те редкие проездные часы, что я бывал у нее по дороге на Пелус и обратно, на Москву, кто-нибудь да заходил к ней. Дверь не запиралась.
Когда метель кричит как зверь протяжно и сердито, Не затворяйте вашу дверь, пусть будет дверь открыта
Разные то были люди – просьбы были однообразные... Но были и такие дети, которые приходили или приезжали что-то ОТДАТЬ, что-то СДЕЛАТЬ “для мамы”.
То было воплощенное и ответное Широко распространенное великодушие – в очень простых формах.
Никогда, упираю на это, никогда не было с нею у меня разговоров религиозного порядка. Мы даже избегали, мне кажется, неизбежных терминов и речений из той Высокой области. Но именно в Ней шли эти житейские беседы, отчего я тоже бывал СЧАСТЛИВ: НЕ ВСЯКИЙ ГЛАГОЛЮЩИЙ ГОСПОДИ-ГОСПОДИ...
Богословию в принципе я предпочитаю Делание в Духе Его. Да не обидится на меня никто, если перфразирую: в Начале было Дело... Это ведь синонимы. Но Дело опережает.
НО ЛЮБОВЬ ИЗ НИХ – БОЛЬШЕЕ. БОЛЬШАЯ.
Когда в Пудожской газетке... но это потом.
Так что, продолжаю, все беседы были в Духе. Он светился в ее улыбке, в мизурящих глазах, а когда мы пели... А певали мы на Озере, где слышали нас все берега и все 17 островов! Боже, как давно это было!
Ян, когда слуху не хватало, брал горлом, а это было мне нестерпимо – тогда уж я орал на него. Лиичка Платонна была безупречна, вела свой голос, я вторил, но, увы, иногда заезжал не туда – ай как стыдно! – и сбивался на голос Л.П. Тогда в деревне еще была певунья – Катерина Игнатьевна Калинина. Сейчас за нее допевает ее дочка Дина Михайловна. По деревне вечер и заполночь с гармонью ходил Виктор Ильич Тарасов, всегда приезжавший из нелюбимого им Крыма на милое Озеро. Человек затейливый и фантастический – жил по своим поверьям. Строил в своем стиле. Стога метал невообразимые, на подпорах, несоразмерно узкие и высокие. Но это к слову, вернее, к нашим музыкальным вечерам. Грустно бывало, когда приезжал он уж в последние разы и по безлюдной деревне ходил с той же песней – как токовик, привыкший к месту. Токует – а некому: ни соперника , ни тетерочки...
Бабка Лиза, Елизавета Ивановна Калинина, петь не пела, но вмещала в себя кладязь памяти, и память у нее была вся картинная в положениях и лицах. Вспоминая какой-нибудь житейский случай, она разыгравыла его как режиссер, но и сама была при роли...
Лия Платоновна часто навещала старуху – и всегда все что было на мосту в шкафчике, оказывалось на столе. Была в хозяйстве корова, были овечки, курицы, пахался огород, косились пожни (одна была на Кулгоме, километра за два) – и все на наших глазах постепенно скудело, пока не пропало вовсе. Стоит еще дом под шифером, ниччей, дети приезжать перестали, невпрок им их межеумочная судьба. Кто спился, кто свыкся...
Без праведника село не устоит – это про моих любимых старух. Они мне – матери. Царство им Небесное.
В чистом виде /исполнении/ ПРАВЕДНИЦА – наша Лия Платновна. Дерзаю думать о ней и видеть ее в сонме тех, кто освещает нам стези наши. Мне посчастливилось знать Лидию Корнеевну Чуковскую, писать о ней, помогать сохранить Дом Корнея Ивановича... Я знал чету Фейгиных в Тбилиси. /Эммануил Абрамович – русский писатель / Знаю в Костроме людей святой жизни, имен не называю. Они и сами не подозревают, что живут в подвиге Противостояния, в подвиге Труда.
Игорь Александрович Дедков, мой ровесник, умерший 10 лет назад, москвич, кончивший журфак МГУ. 30 лет прожил в Костроме – в подвиге Труда и Противостояния ЗЛОБАМ каждого дня и , беру шире, ЗЛОБАМ века, о котором сказано:
ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ, КТО СУМЕЕТ ЗАГЛЯНУТЬ В ТВОИ ЗРАЧКИ И СВОЕЮ КРОВЬЮ СКЛЕИТ ДВУХ СТОЛЕТИЙ ПОЗВОНКИ?
Литературный критик, автор книг об Астафьеве, Быкове, Распутине, Залыгине, Бакланове, Адамовиче, Светлане Алексиевич... Всю жизнь поднадзорный, с началом Перестройки он великодушно уверился в возможности более честной и свободной жизни, стал на нее работать, преобразовал журнал “Коммунист” в “Свободную мысль”... Очень скоро и весьма подробно разглядел он, человек элиты, все это движение ИЗНУТРИ и пришел в отчаяние: куда эти люди, “прорабы” перестройки, ее говоруны и статисты, куда, не зная русской жизни, толкают они эту громаду? Как переживал он все последние грязные войны, как до этого переживал каждое постыдное и кровавое деяние Державы – от трагедий Будапешта и Праги до редицидивов Вильнюса и Тбилиси – так пережил он крах пресловутой Демократии, ужас 93 года, когда опробовала и почуяла силу наглая полицейщина, кладущая людей лицом в грязь. В 94 он умер, оставив документ потрясающей силы – ДНЕВНИК за 40 лет жизни. /Отрывки печатались в “Новом мире”/
Дважды этот человек отказывался от поста Министра культуры – он эту культуру ДЕЛАЛ.
Нет, в БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ Дедков не облачался, скорее уж в спецовку, но и спецовка на нем сидела как-то благородно, даже торжественно. Его сравнивали с Белинским, а Белинский говаривал: ЧЕРНОРАБОЧИЙ Я, НЕ БЕЛОРУЧКА /стихи Некрасова/
Работа Лии Платоновны, совмещающая “Мемориал” и “Поиск” мне известна понаслышке. И об этом мы мало говорили. Вероятно, что уж слишком больная эта тема и рана, всегда кровящая? Или потому, что мы КАК БЫ ЗНАЛИ главное и нам этого хватало – как хватает МОЛЧАНИЯ знающим людям? И они обходятся пустяшными репликами НЕ О ТОМ.
Одна из лучших книг – по глубине и зрелости чувства – написана Тамарой Павловной Милютиной, дочерью врача, каторжанкой, высланной из Эстонии советскими оккупантами в 40 году. Вместе с мужем, Иваном Лаговским, издавали они Вестник РХДС /так?/ - Росиийского Христианского Студенческого Движения с редакциями в Париже и Ревеле.
Аркадий, это бы надо ВОССТАНОВИТЬ для ума нашего – как восстанавливают храмы. Костромич Лаговский, видимо, из ссыльных поляков, для нас анахронизм. Личность его можно примерно определить так, как определял себя о. Павел Флоренский на допросе у лубянских дуболомов: РОМАНТИК СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. То-то озадачил их! Имелись ввиду, я думаю, забытые доблести рыцарства... Которых не было? А Пушкин: ЖИЛ НА СВЕТЕ РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ...
История ареста Ивана Лаговского замечательна в своем роде и метит дьявольскую историю нашу еще одной немеркнущей звездочкой. Сам пришел к НИМ, узнав что ОНИ приходили. “Мог бежать?” – Не из тех он был, которые убегают. Но об этом надо писать располагая материалом, которого я не знаю
Так вот, книга Тамары Павловны – рукопись я взял в Фонде Солженицина – называется “ЛЮДИ МОЕЙ ЖИЗНИ”. Авторская же доблесть в том, что сама автор заслоняется живыми фигурами спутников всех ее мытарств, “уничтожается в уголку” любой сцены и, невидимая и неслышимая, становится любимым персонажем. Что за прелесть!
У меня папка писем от нее – ко мне, к ее подруге – лежит и ждет... Чего ждет? Пока я перестану быть лентяем и бездельником, ждущим вдохновенья.
Когда была ЗИМНЯЯ ДОРОГА от Колодозера на Пелус, когда у Степана Семеныча Калинина была лошадь, и он возил и хлеб, и почту, когда...
С зимника колея съезжала на лед. Обогнув первый остров, выходила на ГОЛОМЯ, но шла не совсем напрямую – выбирая надежный лед и обходя тонколедье – места, где бьют донные ключи. Степан Семеныч этот путь провешивал: вешки торчали как малые елочки обок дороги. Разве только в самую темную пору было их не видно, остальное время они зеленели и чернелись частой цепочкой. Это был ОБЕРЕГ, ему можно было довериться в потемках, то есть в сутеми короткого дня, да еще во время метели или после, когда дорогу заметало вровень всему снежному полю.
Сказать, что елочки в самую темь светились – допустить ненужную тут красивость. Но то, что для Тамары Милютиной ее каторжный путь провешен был точно таким образом, явствует из ее книги. Люди ее жизни были светочи. / Один перекочевал из ее рукописи в книгу “ЗА ЧТО?” – это стихи Юрия Галя /
Вот я и сказал что хотел.
Лия Платоновна – ЧЕЛОВЕК МОЕЙ ЖИЗНИ, сообщавший мне уверенность, когда собственной было маловато: куда ступить? С годами выжил я формулу:
ЛЮДИ И ПОЛУЧШЕ МЕНЯ ЖИЛИ И ПОХУЖЕ МЕНЯ
Судьба этого человека укладыватся в ЖИТИЕ. Древний жанр получил в новое время невиданное развитие. Каждая судьба мыслящего, знающего, сострадающего человека уже есть описание его мук. Остальное подпадает под ПОРОСЯЧИЙ СИНДРОМ: мне хорошо и сытно – а на вас наплевать. Хрю-хрю!
Сейчас я занят Дедковым. Кажется, в руках у меня ниточка, с помощью которой соткано, то есть ДОЛЖНО БЫТЬ соткано гражданское общество. Но это, мои дорогие, для вас ДВАЖДЫ ДВА. Вы сами тут ткачи. И самый ответственный узор – ваш.
Обнимаю вас крепко, храни вас Господь
В.Л апрель 2005